Новая газета Автор:Обыденкин А. — Главный кризис — не финансовый и не потеря духовности, — считает Осипов. — Дело в том, что всегда должны быть вешки, они уже расставлены, в том числе великой советской литературой, не нужно далеко от них уходить — только тогда что-то получится. Литература ведь не только пища для ума, но и всегдашний воспитатель вкуса. В свое время мы читали и перечитывали, а сейчас понятие «перечитать» исчезло, растворилось. Поэтому надо хотя бы напомнить, раз уж разучились перечитывать. Благодаря директору Свободного лицея Дмитрию Силкину, подавшему эту идею, я и занялся подобным циклом лекций. Круг авторов определен по слову моего отца, писавшего как-то другу: «У каждого поэта и судьба должна быть талантлива». Люди, о которых я рассказываю — это не только талантливые профессионалы, но и люди с талантливой судьбой. Именно этот критерий, на мой взгляд, отличает настоящего творца, потому что у настоящих творцов и судьба бывает талантлива. А такой фактор как биография, к сожалению, очень часто удаляется, выводится за скобки, когда идет разговор о судьбе литератора. Принято думать, что многое в человеке формируется еще в детстве. Оно у Александра Осипова было, мягко говоря, необычным и он может часами рассказывать о писателях, руководствуясь не «книжным» опытом, а просто-напросто собственными детскими воспоминаниями— он рос в необычной семье и с детства общался с людьми не совсем обычными. Вот я и попросил его рассказать истории о том, чему и как он был свидетелем «в кругу семьи». Дебютные страдания — Нет, актером я никогда быть не хотел. Но литература и актерство — это на генном уровне. Более того, первый раз я вышел на эстраду во время учебы в институте, куда попал только восемь лет спустя после школы. Декан литфака Ольга Сергеевна Орлова сказала: нужно хорошо представить факультет, прочитать Маяковского. Я добросовестно выучил седьмую главу из поэмы «Хорошо», но понятия не имел, что во время чтения не льзя смотреть в зал и о прочих элементарных вещах. И вот, посередине чтения я глянул в зал, увидел какую-то женщину, которая посмеивается, и мне показалось, что это надо мною. Я сразу позабыл текст, начал теребить нос, потом и вовсе махнул рукой и вышел из зала. Причем все эти мои действия мне другие потом рассказывали — сам я ничего не помнил. После конфуза я несколько дней, закрывшись в комнате, лежал под одеялом, пока не пришли товарищи с вопросом, почему не иду в институт. Я удивился. Как это в институт, все же пальцем будут показывать: «Вон он, вон он, вон он!» Да ладно, говорят. И действительно, взяли меня под белы рученьки, привели в институт... Дальше было легче. Сейчас этого, к сожалению, нет, а раньше были в институте конкурсы чтецов, и я отличился уже на первом, в котором участвовал, заняв второе место — первое занял Миша Жаворонков, потому что читал свои стихи, посвященные какому-то съезду комсомола. А я читал Кедрина, «Зодчие». Я человек не самолюбивый, но тут возмутился: как же так?! И после этого начал уже совсем иначе относиться к звучащему слову, к звучащей поэзии. Все это, видимо, из генов: отец был не просто человеком творческим. Достаточно того, что Евгений Маркин как-то подписал ему свой сборник: «Моему другу и учителю»., Отец тоже окончил литфак и, еще будучи студентом, написал пьесу, которая шла, конечно, не во МХАТах, но в рязанском драмтеатре, ижевском, много где в российской провинции... И напечатана была шикарно: кто из студентов может похвастать, что в газете «Сталинское знамя» отдали под его пьесу полторы полосы? Это беспрецедентный случай в истории рязанской литературы. Пьеса называлась «Карьера Ботинкина», но цензура ее переделала в «Карьеру аристократа». Еще отец издал два сборника басен, третий издали посмертно. Не случайно Белинский говорил, что басня — маленький спектакль... Отец был мастером басни: у него постоянно присутствовала игра слов и их значений. Вот, например, басня «Молочный козел» про козла, который решил давать молоко (это ларионовские времена). Козла выслушали, создали ему условия, чтобы давал молоко, долго ждали, но в договоре, как сейчас бы сказали, было прописано: «А ежели козел тот молока не даст, то драть его как Сидорову козу!» Такая вот аттракция — это для него было обычное дело. Был такой в Рязани Василий Семеныч Матушкин, его повесть «Любаша» экранизировали, и она была широко известна. Отец говорил про него, что слева направо Матушкин — это фамилия писателя, а справа налево — это как он пишет. Попробуйте наоборот прочитать... Василий Семеныч даже не обижался. Так вот, отец был великолепным актером. Отучившись два года на литфаке, он было уехал поступать в школу-студию МХАТ и прошел все туры. Но, поскольку он был провинциал, то когда спросили, где будет в Москве жить, замялся... А тут еще бабуля подсуетилась, пришла в институт и говорит: «Вы мне его документы, пожалуйста, отдайте! Ну, какой из него актер?!" Семья была совершенно не имеющая отношения к искусству, лицедейство не приветствовалось, и таким образом отцу пришлось отказаться от своей мечты. Вообще, отец — журналист, он восемь лет отработал в «Рязанском комсомольце», потом в газетах Мурманска, Курское телевидение создавал. Последняя его работа — книжное издательство в Перми, где было два редактора — мой отец и Виктор Петрович Астафьев. Отец очень рано ушел из жизни, в 40 лет, но, может, потому я и поступил только через 8 лет после школы на литфак, что были совсем другие «мои университеты». Рязанский Вергилий — Константин Георгиевич Паустовский на протяжении 30 лет общался с нашей семьей, и когда мы приезжали в Москву, всегда останавливались в его квартире на Котельнической набережной. Конечно, было общение и с Фраерманом, потому что Паустовский на своей даче последние годы почти не жил. Ну, и рязанская литература, конечно, оставила след — такие личности как Маркин, Архипов и менее известные, но не менее интересные люди. Сергей Максимович, например, человек вроде малоизвестный, а на самом деле у него такая судьба, что о ней можно рассказывать бесконечно. Это один из первых выпускников знаменитого ИФЛИ, института философии и литературы, который оканчивали Симонов, Твардовский, другие корифеи советской литературы. Москвич по рождению, он был близким другом Михаила Светлова, у которого есть стихотворение, посвященное Максимовичу, переписывался с Горьким, бывал у того на Капри. Максимович написал огромный — я сам его видел и держал в руках — роман «След колеса телеги», не представляя, какой тележный след оставит на его судьбе время. В советские 30-е годы сохранялась традиция отправлять «пансионеров» за рубеж, чтобы шлифовать свои таланты, вот и лучших выпускников ИФЛИ тоже направляли за границу. И Максимовича послали в Европу — в Италию, во Францию — знакомиться с контекстом мировой литературы. Уже во времена фашизма он оказался в Испании: Хемингуэй, Мате Залка, Михаил Кольцов — все это были его хорошие знакомые. Но, естественно, сразу по возвращению из Испании он был отправлен в лагеря, где провел девять лет, а потом по правилу«101-го километра» оказался в Рязани. Он тоже примыкал к «Рязанскому комсомольцу», писал там какие-то рецензии, и этого хватало заработать на прокорм. А в литературе был связующим звеном между Москвой и Рязанью, именно с его подачи Маркин и другие местные литераторы завоевывали столицу, он был «Вергилием» рязанских талантов. Финал его был трагический. У Астафьева есть хорошее слово «размичканный» — это когда чернозем расплылся Под талым снежком весны. Для кого-то время конца 50-х было «оттепелью», а для кого-то — размичканным, размытым черноземом... Однажды в очередную поездку в столицу Максимович впопыхах забыл паспорт, а на Казанском вокзале была проверка документов, его взял патруль и до выяснения личности отвез в кутузку. Максимович понял, что это опять арест, а в вороте рубахи у него давно уже была зашита ампула с ядом. И он ее раскусил... Маркин отозвался на его смерть знаменитым стихотворением «Отава». Гайдар шагает впереди — Жизнь и творчество Аркадия Петровича Гайдара — это для меня соединение слова и дела. Во-первых, Гайдар был человеком огромного роста, грандиозной фактуры, потому что не одни только личностные качества позволяли командовать полком в 16 лет - мужчина он был богатырских размеров. Его писательский призыв к подвигу искренен. Например, мне рассказывали, что когда перед войной они пошли с компанией рыбачить на Прорву, то с ними увязался мой дядюшка, двенадцатилетний отрок. А песчаный берег — возьми, да и обвались. И пока мой дедуля, Паустовский и Фраерман дружно охали, Аркадий Петрович, ничтоже сумнягцеся, прямо в телогрейке сиганул в реку и дядюшку спас. Это не легенды вроде «любимых первых книг творец и лучший друг ребят—он жил как должен жить борец и умер как солдат». Даже это михалковское стихотворение всегда звучало для меня не просто как набор каких-то жупелов и поводов для ерничества — героизм был в чертах характера Гайдара. Как и многое другое, что теперь позабыто. Мне бабка рассказывала, как забавно Гайдар передвигался. Мой дедушка тогда работал заведующим аптекой в Солотче, а дом Пожалостина, где жили Гайдар с Паустовским, располагался на семь домов ниже. Летом это расстояние было тяжело пройти. Асфальт положили только в 1959 году, а до этого песок к полудню раскалялся до невозможности, и Солотча буквально вымирала, потому что обувку жалели, а босиком ступить невозможно, ожог получишь. И Аркадий Петрович, который дружил с моим дедушкой, потому что в аптеке всегда имелся в наличии спирт (а Гайдар был человек запойный), чтобы добраться до аптеки «в минуты душевной невзгоды», делал следующее. Брал одеяло, бросал его перед собой, переходил по нему, разворачивал одеяло, и вот так одеялами измерялся его путь до аптеки. Если кто-то в окошко выглядывал или случайный прохожий попадался — они видели двухметрового сильно заросшего дядьку, орденоносца и «любимых детских книг творца», перемещающегося вот таким образом. Домик в деревне — К coжалению, из всего комплекса дома Пожалостина сохранилась только банька, где Гайдар писал «Тимур и его команда» и «Голубую чашку». Кстати, в баньке он писал, потому что Паустовскому и Фраерману было тяжело долго терпеть рядом двухметрового шумного дядьку — Паустовский был почти абстинентом, Фраерман тоже особо не злоупотреблял, вот они его в баньку и ссылали. А когда подходили времена рыбалки, то Аркадий Петрович как человек могучего телосложения снимал створку дубовых ворот и тащил ее к реке. Паустовский завоевал свою славу рыболова во многом благодаря этой самой створке, которую они использовали как плот. Дом Пожалостина — это отдельная поэма. Он дважды горел по алчности и глупости людской. А дом раритетный по количеству персоналий советской литературы, много кто там был: Пудовкин, Пришвин, Фадеев, Осип Черный, Кочетов, не к ночи будь помянут, художник Архипов, Андрей Платонов жил там три месяца в 1944 году, и они написали с Фраерманом пьесу «Волшебное существо»... Сейчас там новодел от самого фундамента. А настоящий дом был выложен из бревен мореного дуба, как и перекрытия солотчинского монастыря — на мореном дубе даже ножичком ничего не вырежешь, я это хорошо знаю, потому что в детстве пытался так хулиганить, но у меня ничего не вышло, даже пила его стропила не брала. Первый раз дом подожгли два солотчинских мужика, сидельца: один из них прочел в газете, что за сценарий фильма «Дикая собака Динго, или Повесть о первой любви» Фраерман получил «Золотого льва» Венецианского кинофестиваля. За бутылкой самогона эти местные самородки родили предположение, что Фраерман этого самого «...льва» не в Москве хранит, а прямо здесь, в Солотче. И решили залезть. То, что «Золотой лев» — всего лишь позолоченная статуэтка, они, конечно, не догадывались. Зато перевернули в доме все вверх дном, ничего не нашли и чтобы выместить душевное зло - подожгли. Я помню этот день, 12 января, были каникулы м жуткий мороз, и - величественный двухэтажный дом запылал. Когда факел взметнулся в вечернее январское небо — вся Солотча сбежалась, приехали пожарники, но пока они в речку тянули рукава, местные жители начали сами тушить, кто как может. До сих пор помню, что вбежал в дом, когда пожарники уже вовсю его поливали, и из-под струй воды вытащил несколько писем на незнакомом языке, с закорючками, — и я эти письма бросил, ну, первоклассник, что с меня возьмешь... Потом уже, реконструируя события, я понял, что же держал в руках. Пожалостин ведь тоже был в свое время послан на стажировку за границу и там он познакомился с Тургеневым: они переписывались на французском, и я, вероятно, держал в руках залитые пеной и водой письма Тургенева. Имена грабителей упоминать не хочу: живы их дети и внуки. Когда второй раз дом сгорел — это тоже отдельное расследование. Там собирались сделать литературный музей, отдав его в лоно государства. А так получилось, что Паустовский с Фраерманом когда-то купили этот дом на двоих, но жены не договорились, после смерти Фраермана Паустовский оказался в Тарусе, климат которой был ему противопоказан, а потом и жены тоже переругались, и наследницей осталась племянница, у которой был муж — генерал юстиции Гагаринов. Буквально накануне передачи дома государству под литературный музей он застраховал его на очень крупную сумму. И дом тут же сгорел — до основания, до фундамента. Если после первого пожара дубовый каркас уцелел, то теперь уже остался лишь пепел. Это было в 1976 году, а потом уже новодел поставили. Взнуздание Пегаса Давным-давно, когда я только окончил институт и работал в сельской школе, в Рязань приехал с понижением четвертый или какой-то там режиссер «Лейкома» Вильданский ставить спектакль в ТЮЗе. И знакомая говорит: вот, приехал режиссер, который ищет, кто бы написал зонги для спектакля по «Золотому ключику». После Окуджавы — куда мне об этом писать? Но молодость самонадеянна: я решил попробовать, написал одну песню, вторую — Алисы, Папы Карло, Барабаса. Потом генеральный прогон, куда пришел, естественно, руководитель ТЮЗа Кузьмин, очень талантливый режиссер. И вот, когда шел генеральный прогон, все было нормально до песни Карабаса-Барабаса, начинавшейся словами: «Я в театр пришел из цирка, и здесь мне равных нет...» Вдруг Кузьмин как начал материться после этой песни! Потом встал и ушел, хлопнув дверью. Я вжался в кресло: режиссер, конечно, диктатор, но тут уж вообще ничего непонятно — попал я, понимаешь, как кур в ощип со своими зонтами. Вскоре выяснилось, что Кузьмин когда-то оканчивал цирковой институт, и за характер в театре его называли не иначе как Карабас-Барабас... Я ведь там все выдумал в этой песне! Но после этого подумал: надо завязывать со своим сочинительством — хватит. Ну, и ушел в чистую литературу, 20 лет проработал на кафедре литературы РГУ — это было самое интересное и доброе время и для института, и для меня. |
|
|